Мне злобно и светло

Фрутелла… Мы познакомились с ней на рынке, — в очереди в молочную лавку. Да, представьте себе, мы стояли с ней в одной очереди, хотя у нас изначально были разные цели и задачи. Она хотела мороженого, — чтобы идти по городу под флагом развевающихся волос — наушники в ушах, в плеере — какая-то ведьминская дичь — и скандализировать прохожих театрально-порнографическим поеданием этого продукта. А я собралась скромно купить 200 граммов сыра пармезан, поехать к себе на улицу Партизанскую, приготовить пирог по-фламандски и запустить им в богомерзкую рожу Таисии Борисовны. Впрочем, Таисия Борисовна к этой истории не имеет ни малейшего отношения, разве что к сыру.

Каюсь, сначала мне подумалось, что именно такие существа должны являться грешникам из самого пекла ада, материализовавшись в изнемогающей от жары очереди за мороженым на Центральном рынке. Эта девка стояла за мной и сверлила мой затылок. Наверное, хотела добраться до мозга и сожрать его. У неё были светло-голубые глаза — холодные как льдинки. Глаза, густо обведённые чёрным карандашом. Презрительный породистый нос. Дивная кожа. Длинные волосы собраны сзади в хвост. Когда Фрутелла мотала головой, её хвост хлестал стоящих сзади граждан по мордасам. Наглая сучка. Про таких моя бабушка говорила: нассыт в глаза и скажет — божья роса.

Стоящие сзади очень приличные мужчины терпели эти бичевания с безропотностью александрийских рабов на галерах. Потому что Фрутелла была роскошна. Настолько роскошна, что даже приличные понимали: эта кобылка рождена для того, чтобы хлестать окружающих своим хвостом. Рабы терпели и даже старались незаметно подставить под бичевание левую щёку. А потом — правую. И снова — левую. И тихо, незаметно и очень прилично оргазмировали.

Я долго выбирала сыр. Мне было крайне важно, чтобы он был отменного качества. Не слишком солёный. Слоистый, как слюда. А когда вытащила кошелёк, чтобы расплатиться — эта особа вклинилась между мной и прилавком и томно спросила: «А… скажжжжжи… что лучше — фрутелла или морозпродукт?».

«Что за глупый вопрос? Конечно, фрутелла», — подумала я. А вслух сухо сказала:

— Не представляю, о чём это вы?

— Это фруктовый лёд, — её глаза затуманились и стали бархатными.

Рабы сзади тяжело задышали.

Тут я должна сделать отступление и сказать, что тут я сделала вторую ошибку, — я приняла Фрутеллу за лесбиянку. А вы бы на моём месте за кого бы её приняли? Как художница и человек, читавший Хелен Уолш, я, конечно, толерантно потупилась. Но как среднестатистическая замужняя женщина, знаете, — я испугалась. Сильно испугалась, даже в пот бросило. Потому что меня вдруг к ней потянуло. Меня засасывало в горнило её молодого магнетизма, как вылетевшую из шкафа моль засасывает деятельный шланг пылесоса.

Я бросилась наутёк, прижав к груди свой пармезан. Предварительно выдавив великосветскую улыбку и пожелав Фрутелле удачного выбора. Сердце бешено колотилось, мне казалось, весь рынок видит мой позор и осуждает меня. Даже торговец яблоками и урюком почему-то не пропел свою обычную привечающую мантру. А тётки в колбасном ряду и вовсе злорадно осклабились.

Фрутелла вынырнула откуда-то из-за левого плеча где-то в районе парковки и спросила:

— Ты не на машине? Хочешь, я провожу тебя до дома? Помогу нести сумку?

Сумка у меня была не тяжёлая.

Я сказала:

— Пошла бы ты…

Хотя… в конце концов, чем я рисковала — парой кэге яблок, пакетом ряженки и сыром для Таисьи Борисовны?

Фрутелла оказалась студенткой. Была на моей выставке. Ей понравилась одна картина.

— Ну, та, в лиловых тонах. Суицидальная. Почему, когда на неё смотришь, становится злобно и светло?

— Ты хотела сказать: больно и светло?

— Я всегда говорю то, что говорю, — обиделась Фрутелла.

Я промолчала. Для меня было неожиданностью, что Фрутелла умеет испытывать боль.

Картину в лиловых тонах я написала, когда умер, не родившись, мой ребёнок. А мой близкий друг-художник Тоша развернул против меня анонимную травлю на местном интернет-форуме под девизом, что я бездарная художница и вообще падшая женщина. Травлю восторженно подхватили Тошины хомяки, и даже кусками перепечатали в городской газете в статье под странным названием «Давай, до свиданья!» с не менее странным резюме ведущей журналистки Елены Беспокойной: «Сумеет ли ранимая творческая натура псевдохудожницы пережить эту справедливую критику в свой адрес — покажет время». В довершении ко всему врачи диагностировали у меня какую-то срань господню с пятисложным названием.

Как потом выяснилось, все три события находились в причинно-следственной связи. Ребёнка я не доносила, потому что пятисложная срань. А Тоша оказался обычным завистником и мудаком, хорошо и грамотно осведомлённым, куда и когда именно нужно бить человека, чтобы наверняка убить. И режиссёром-постановщиком всего этого была я сама.

Впрочем, в то время причинно-следственные связи мне были до лампочки. Мне просто тупо не хотелось жить. Люди в большинстве своём стали чужды и неинтересны. Я была заведённым часовым механизмом, который точно знает, что в определённый час взорвётся. Но я не взорвалась. Уж не знаю почему. Посреди полугодового творческого простоя неожиданно и властно на белый свет попросилась та картина. Не думаю, что это был акт творчества в его общепринятом благородном значении. Скорее, это была чистой воды физиология. Меня вырвало на холст, — лиловыми красками и чудовищными образами, перед которыми меркнут кошмары Гойи. Но когда это случилось, мне действительно стало злобно и светло. Именно так — злобно и светло, — точнее не скажешь.

«Х*юшки, — сказала я тогда миру и мирянам. — Не сожрёшь ты меня и вы — не сожрёте!». И показала в окно дулю сразу из двух кулаков.

Фрутелла вбежала в мою жизнь и в мою полутёмную мастерскую с весёлым нахальством беспризорной кошки. У неё, кажется, были родители. Но она про них не очень рассказывала. И несколько любовников, которых она по очереди то бросала, то подбирала. Но всё это было «абсолютное не то». К родителям и любовникам она приезжала на летние каникулы из большого города, где училась в университете. Когда я спросила, на кого, Фрутелла ответила загадочно: «А, не бери в голову!».

По возрасту она вполне могла быть мне дочерью. Но только по возрасту. Уж моя дочь никогда бы не приставала к незнакомым людям на рынках. Фрутелла была дурно воспитана, это факт. В первый же вечер мы с ней напились до чёртиков. Закусывали купленным для Таисьи Борисовны пармезаном. Плясали на столе под Кэти Перри, отнимая друг у друга бутылку и по очереди отхлёбывая. В общем, тот вечер я помню смутно. Одно совершенно точно: секса между нами не было.

Что было, спросите вы. А я не знаю, как это назвать. Что-то большее, чем секс. Близость за гранью близости. И неважно, что мы при этом говорили друг другу. Важно, что мы при этом чувствовали. А чувствовали мы совершенно в унисон.

Фрутелла в то лето появлялась не часто. Но только тогда, когда действительно было нужно. Именно она, а не кто-то иной, держала меня за руку перед медицинским кабинетом «до», и она, конечно же, она устроила дикую пляску «после», разлив посреди коридора ведро под проклятия уборщицы. Радость для меня долго потом ассоциировалась с ядрёным духом больничной хлорки. Именно она стала моей главной натурщицей. Сидела как паинька в уголке мастерской с потухшей сигаретой, уткнувшись в свой айфон, а я делала поспешные зарисовки, пытаясь «схватить» её грацию молоденького зверька. Она поселилась на моих холстах — огромное, в десяти кратном увеличении марсианское лицо: полузакрытые глаза и влажные губы. Мне хотелось писать её каждый день. Мне хотелось запечатлеть её в каждом жесте. В каждой гримасе.

И ещё вдруг так захотелось жить — страстно, взахлёб, как будто ты по пояс высунулась на полном ходу из машины, обжигаясь встречными потоками воздуха и радуясь их бешеному напору.

Я поняла одну вещь, которая раньше даже не приходила мне в голову. Знаете, что делает людей по-настоящему близкими? Нифига не похожесть, не общие интересы, не умение выстраивать сложные компромиссы, ни обоюдные планы на будущее и даже не совместное прошлое. Кайф осознавать свою разность — вот что делает людей действительно близкими! Наслаждение от того, что в твою сумеречную клетку зашёл другой зверь, — не такой, как ты. Инаковый. Может быть, даже не зверь вовсе, — инопланетянин. И вы, слегка оправившись от первого шока, оглядываете и ощупываете друга дружку, дивясь и радуясь тому, какие вы разные.
— Она когда-нибудь ограбит тебя, эта девка, — кисло предсказал муж.

— Что у вас может быть общего? Ты знаешь, что про вас болтают? Остановись, пока не поздно, это мерзость, свинцовая мерзость! — делала большие глаза подруга детства. Уж в чём-в чём, а в свинцовых мерзостях моя подруга детства толк знала: в своё время она радостно рассказывала, что воплотила-таки давнюю мечту, чтобы её отодрали на ночном пляже трое незнакомых мужиков.

— На малолеточек потянуло? — вальяжно тянул друг-художник Тоша, к тому времени великодушно прощённый. — Понимаю, ух, как я тебя понимаю. Но ты всегда была чокнутой, если честно.

Что я могла объяснить им? Как оправдаться? Разве я могла сказать им, что Фрутелла вовсе не преступная малолетка. И что она не мерзость. А что она — божья коровка. Божья коровка, полети на небо, дам тебе хлеба. Они бы всё равно не поверили. Ведь, если говорить строго формально, мой муж оказался прав. Фрутелла всё-таки стырила у меня из кошелька пять тысяч тенге перед тем, как уехать в этот свой город, где она на кого-то там училась. Это был единственный ущерб, если говорить языком полицейского протокола. А так все остались при своём. Ворона — со своим сыром. Лисица — со своими песнями…

Вот кто-то, наверное, читает и думает: ну и какая в этом рассказе мораль? А вот и нет тут никакой морали. И не ищите. Можете ругаться и кидать в автора всем, что только подвернётся под руку. Автор абсолютно неуязвим.

Автору злобно и светло…