Проворно сбегает по лестнице, чтобы открыть мне железную дверь, и потом так же ловко, обгоняя меня, поднимается на свой четвёртый этаж. Дома — уют и комфортный порядок, диван буквально усыпан мягкими игрушками. Говорит то тихо, то вдруг звонко, словно озоруя. Так же смеётся — заливисто, по-девичьи. Да сколько же ей?.. — Всё время ловлю себя на лукавой мысли. Никогда не представлял, что вот так можно задуматься о возрасте женщины, которой уже… уже… ну всё-таки — сколько?
Ветеран труда, врач-хирург высшей категории Нина Ивановна Гребенникова сидит в кресле, а над ней — её же фотография в молодые, юные почти, годы. Я зачарованно перевожу взгляд со снимка на «оригинал». Изменилась, но чуть-чуть. Право же. Наваждение какое-то. Может, потому, что врачам известен рецепт эликсира «вечной молодости»?
А может, всё иначе? Я пришёл поговорить с ней о Великой Отечественной, о военном детстве. Какой-то мудрец сказал: «Только у тех, кто прошёл ад, бывает такой щебечущий голос, такой нежный смех». Может, эти бодрость и оптимизм куплены куда как непростой жизнью? Пусть так. Тем достойнее эта жизнь восхищения, а жизнелюбие — преклонения и радостного соучастия.
— Нина Ивановна, медицина — это у вас семейное?
— Совсем нет. Я — нетипичный случай… Родилась в учительской семье. Мама была заслуженной учительницей в школе № 1 имени Энгельса. Грамотнейший, добрейший человек. Её любили всё больше хулиганы. Когда она болела, приходили навестить и говорили: «Вот вы добрая, а у нас есть другая учительница, сердитая — почему
вы болеете, а она — никогда?» Эти их признания дорогого стоили.
Отец был офицером Царской армии. В 1927 году он уволился, за ним ходил командир дивизии, умолял остаться… Думаю, своевременное увольнение и спасло потом отца от сталинских репрессий.
— Мама — учитель, папа — офицер… Что же тогда предопределило вашу медицинскую судьбу?
— Война. Она застала меня четырнадцатилетней. До сих пор не могу забыть 22 июня 41 года. Солнечный, счастливый день. Мы с девчонками бежим в Парк Гагарина — там гремит музыка, гуляют нарядные и весёлые люди. В центре парка — огромный чёрный репродуктор. И вдруг посреди музыки — голос Левитана. Я как сейчас помню: все, услышав сообщение, кинулись врассыпную. Мы тоже помчались домой. Город мгновенно опустел, будто вымер.
И начались страшные будни. Осенью школьников кинули в Митрофановский совхоз. Почти все четыре года мы провели там: сбор урожая, прополка, посевная… А зимой вечером бежали на наш Колющенский завод и там сколачивали ящики для снарядов. Ночью возвращались, конечно, тоже пешком. И так четыре года: летом совхоз, зимой — завод. А училась я в маминой школе. Мама пророчила, что я обязательно стану учительницей. Я любила литературу, хотела придти в школу и преподавать. Когда мы заканчивали десятый класс, нас мобилизовали работать в военный госпиталь, который размещался в нынешней тридцатой школе. Меня заставили работать в перевязочной. И оказалось: я не брезгливая, смотрю на раны и не морщусь, ловко перевязываю. Многие девчонки вида крови не выносили, просто читали бойцам, или писали под диктовку письма, или помогали на кухне. А я с бинтами орудовала.
Однажды перевязываю раны полковнику, который лежал без ног, и он меня вдруг спрашивает: «Нина, куда пойдёшь после школы?». «Я будущий учитель», — отвечаю. Он строго посмотрел и говорит: «Не дури! Заканчивай школу и подавай документы в медицинский. Станешь врачом, и не меньше, чем хирургом». Прибегаю домой, рассказываю маме. Она говорит: «Ты с ума сошла! У тебя врождённый дар педагога, тебе уже это и в школе сказали». «Нет, мама, — отвечаю, — это знак свыше».
— Вот так с ходу и решили? А другие знаки были? Указания, что дорогу выбрали верно?
— Да. Ангел-хранитель витал надо мной. В мединституте хорошо относились к выпускникам первой школы. Один-единственный вопрос задали при поступлении. Но был жёсткий закон: если хоть один экзамен во время учёбы провалишь, тут же отчислят. Помню, сдавали анатомию одному вредному профессору. Моей подруге поставили «два». После неё я зашла. Начала говорить и на чём-то запнулась. Ассистентка профессору шепчет: «Она подружка той двоечницы». Профессор говорит: «Та ничего не знает, значит, и эта ничего не знает. Вон отсюда». Блестящая логика, правда? Пришла я домой и говорю маме: «Видно, ты права была, стану в педагоги готовиться». Через сутки меня требуют назад в мединститут. Прихожу к декану, знаменитому профессору Дымшицу. Он говорит: «Даю тебе неделю, готовься, через неделю пойдёшь пересдавать экзамен, и я пойду с тобой». Сдала на «пять», но тот въедливый преподаватель придрался, что пересдача, поставил четвёрку. До сих пор благодарна Дымшицу: ведь и он был нам никто, и я его хорошо не знала. Добрейший, заботливый, очень справедливый человек.
30 мая 1939 года.
— Значит, он и был ангелом-хранителем?
— Вот послушайте, как он чутко нас понимал. Я ведь свято хранила и лелеяла мечту быть хирургом. Мне уже говорили, что и руки у меня для этого подходящие… Я посещала кружок профессора Корабельникова, очень хотела к нему в ординатуру, мне уже было определено место в онкологическом диспансере… И вдруг Дымшиц вызывает: «Предлагаю тебе аспирантуру по микробиологии». Я оторопела: мне, с моим боевым характером — и в микроскоп глядеть? Не мелковато ли? И потом — как же моя мечта? Он говорит: «Я тебя выбрал из двухсот пятидесяти человек — и ты отказываешься?!» Потом посмотрел на меня внимательно (а я чуть не плачу), вздохнул: «Ладно, зачисляю тебя в клиническую ординатуру». Вот так я, не подавая даже заявления, оказалась в ординатуре. Три года училась — и стала хирургом. Сбылась мечта!
— И начались суровые трудовые будни?
— Не то слово! У меня на руках был билет: по приказу министра, окончивших клиническую ординатуру отправляли в Казахстан организовывать сельские врачебные участки. Хрущёвская целина, сами понимаете! И тут меня вызывают в институт, причём, повесткой. На крыльце стоит человек в строгом чёрном костюме, при галстуке. «Вы Дмитриева Нина? Зайдите в такой-то кабинет…» «А что такое?» «Да не волнуйтесь, вы же хирург. Третье отделение министерства берёт на учёт всех хирургов, потому что обстановка в стране неспокойная». В недоумении захожу в зашторенную комнату и там заполняю большую анкету. Больше никто ничего не объясняет.
На следующий день я уже в Кустанае. Мне предписано организовать врачебный участок в новом совхозе «Павловском». Ехать туда нужно на грузовой машине. В кузове — оборудование: десять коек, медикаменты, газовая горелка, инструменты. В кабине — молодой шофёр и я. Пробираемся трое суток по целине. Между нами подушка, спим на ней с двух сторон. Подъезжаем к месту назначения, смотрю — народ роет котлован. «Вот начало вашего будущего совхоза», — говорит водитель. Я чуть в обморок не упала: это же пустыня!
— Что называется, Москва не сразу строилась…
— И не говорите! Ну, думаю, попала! Стоят несколько палаточек, холм от котлована и табличка: «Павловский зерносовхоз». Шофёр говорит: «Сейчас вас сгружу и уеду, а вам удачи! Народ тут разный, есть и бывшие заключённые, так что будьте построже». Я совсем растерялась. Из палаток выходят мужчины, женщины… Вышла к ним, собрала характер в кулак и железным голосом говорю: «Среди вас настоящие мужчины есть?»
Они переглядываются. Я продолжаю: «Даю вам тридцать минут. Эта палатка должна быть расставлена, внутри — кровати с двух сторон, на каждую по два матраца. Остальные кровати вокруг палатки». Откуда что взялось? Парни забегали, как муравьи. А я: «И запомните: если хоть один подойдёт с дурными намерениями, я умею стрелять и ножом хорошо владею. Профессия такая. Распорю скальпелем и не охну».
Ну, они, конечно, захохотали, с ними и я посмеялась. Женщины потащили меня кормить кашей из огромного чана. Не успела поужинать, смотрю: двое парней волокут третьего, он без сознания. Воспаление лёгких. «Доктор, помогите!» Ну, думаю, теперь уж вы меня не тронете! Спасала его трое суток. Просыпалась каждые три часа, ставила укол, банки, делала массаж. Поправился мой больной. На четвёртые сутки гляжу — едут к нашему котловану машины и вагончики, а в них директор, заместитель, парторг… Начальство совхоза, в общем! Поблагодарили меня за спасённого парня, пообещали выделить вагончик для амбулатории… Вот теперь и оцените, как начались мои трудовые будни — сурово или не очень.
— Ох, сурово… Прямо кино какое-то приключенческое!
— Это ещё что! В один прекрасный день заходит в медицинский вагончик парень и приставляет к моей голове пистолет: «Делай больничный на десять дней!». Я говорю: «А на месяц не хочешь?» «Она ещё и шутит!» — Удивляется парень. «Вот подумай, — отвечаю, — ты сейчас выстрелишь, а потом куда денешься? Схватят тебя!» Он: «Ишь, смелая!» «На то я и хирург», — отвечаю. «Такая молодая и хирург? Хирургов я уважаю, стрелять в тебя не буду. Зря, видать, сюда приехал… Наговорили мне про кисельные берега, а работать не хочется…» «Все парни работают, и ты не ленись», — говорю. «Хорошая ты девка», — ответил и ушёл. Вот и по сей день думаю: игрушечный был у него пистолет или нет?
В основном же ребята были честные, отменно трудились. Вспахивали жуткую эту целину, столько пота положили… И я старалась не отставать: было дело, прямо на улице делала операции, ночью в тракторные бригады выезжала по срочным вызовам… Только мне построили постоянную амбулаторию, как вдруг вызывают в районный центр и говорят: как, разве вы ничего не знаете? Вас уже ждут. Вы думали, вы сюда распределены? Нет, совсем в другое место! Помните ту чёрную комнату, в которой заполняли анкету? Так вот, вы отправляетесь начальником хирургического отделения военного госпиталя в запретную зону, город Озёрск.
— Из огня да в полымя… Вот интересно: напрямую вы с войной, слава Богу, не соприкасались, но большая часть вашей судьбы так или иначе связана с этой областью…
— Да вся судьба! Если бы не встреча с тем полковником… После этого я уже ничему не удивлялась. В Озёрск приехала, трое суток мы жили в огромном бараке в поле, пока не проверили нашу благонадёжность и не подвезли пропуска. Меня предупредили, что только я и ещё один доктор — вольнонаёмные, а все остальные медики в чинах, не ниже капитанов: майоры, полковники, подполковники. У некоторых, дескать, непростой характер. Я думаю: и у меня непростой, значит, подружимся! С этой мыслью и переступила порог госпиталя. И действительно, со всеми сроднилась.
Дружба-дружбой, а работать было иногда даже опасно. Из-за малейшей оплошности некоторые военнообязанные коллеги могли написать на меня рапорт.
— Проще говоря, донос?
— Ну, если учесть, что мы дружески общались, например, со старшей операционной сестрой, а потом она за моей спиной могла настрочить что-то начальству… Это были люди, воспитанные совсем при других временах. И не забывайте: закрытая зона, повышенная бдительность. Был случай, что и за успешную работу пришлось получать горькую пилюлю…
— Это как?!
— Я подала отчёт своей работы за год. Вдруг начальник говорит: «К нам срочно приезжает комиссия по вашему отчёту, говорят, вы написали «липу». Я в ужас пришла: как — «липу»? Оказывается, отчёт был «недостоверно успешным»: за год ни одного нагноения, короткие сроки выздоровления больных… Прямо ЧП! Ну, как тут объяснить, что просто меня в институте и ординатуре хорошо обучали оперировать? Нет, говорят, не может быть всё так здорово! Приехала здоровенная свита со звёздочками на плечах. Я подняла весь архив, сказала — вызывайте солдат, которые оперировались. Всё чисто, придраться не к чему. Честь отдали, извинились и отбыли.
Зато потом я была вознаграждена… Когда меня в двадцать семь лет принимали в партию, начальник госпиталя зачитывал мою характеристику… Никогда в жизни не было так стыдно — такие хорошие там были слова. Он закончил читать и говорит: «Вопросы есть?» А ему из зала отвечают: «Какие вопросы после такой характеристики?»
В Озёрске я вышла замуж. Муж — инженер, окончил Ленинградский технологический институт. Его пригласили, как хорошего специалиста, организовать в Челябинске Совнархоз. И мы с ним приехали сюда.
1951 год.
Я мечтала вернуться на ЧТЗ в свою ординатуру, но меня вызвал главный хирург города, профессор Тарасов, и сказал: «Очень прошу, устройтесь в Ленинский район, там срочно нужен хирург. Поработаете немного, а потом вернётесь на ЧТЗ к профессору Корабельникову или в горбольницу». И уехала я в Ленинский район. Очень не хотелось, правда. Помню, первые дни еду утром на работу — реву, обратно — опять реву…
— Но ведь ненадолго!
— Да, ненадолго… Всего на сорок пять лет…
— ??
— А вы как думали… Потом сама захотела остаться. К людям привязалась, они ко мне, и вот что скажу: дружнее, преданнее, добрее, чем этот хирургический коллектив, не было, нет, и не будет никогда! Мне говорили: с ума сошла, у тебя на дорогу из центра два часа в день уходит! Как будто это главное. Зато как интересно мы жили! Была я там и хирургом, и пропагандистом, и артистом — спектакли ставили во Дворце Орджоникидзе, поэмы и стихи читали, праздники устраивали. Последние пятнадцать лет работы заведовала онкологическим центром в этой же больнице. Любой ценой продлевала людям жизнь. Скальпелем, лекарством, вниманием, ласковым словом. Была у нас одна больная — должна была умереть через полгода, а прожила десять лет. Разве ради этого не стоило жить и работать?
— Нина Ивановна, не сочтите за комплимент, но я, глядя на вас, удивляюсь, почему вы не работаете до сих пор! При вашей энергии…
— Да я до семидесяти пяти лет работала! А в семьдесят пять ударило в голову: вдруг вернусь из очередного отпуска, и кто-нибудь за спиной скажет: «Боже мой, опять эта старушка выскочила!» И подала заявление. Конечно, потом жалела, ругала себя даже, но… Как говорится, «уходя — уходи». Очень скучаю по работе до сих пор. И не верю тем, кто в пятьдесят
пять лет закончил свой труд и сел дремать на лавочку.
— А как сейчас отдыхаете?
— Разве до отдыха? То бывшие коллеги нагрянут в гости, то я куда-нибудь соберусь… В дружеских компаниях никогда недостатка не испытывала. И в одиночестве не скучаю — пасьянсы под рукой, кроссворды-сканворды. Много читаю. Стараюсь быть в курсе современной литературы. С Татьяной Толстой о многом бы поспорила! И ещё — заядлая театралка. Видите, сколько программок на моём столе? Скучать не приходится.
— Так в чём же секрет вашей молодости? Поделитесь!
— Баловали меня люди. Солдаты в Озёрске поэмы сочиняли, рассказы посвящали. Простых мужей у меня не было. (Смеётся). Оба талантливые. Стихи писали, рисовали… Коллеги были замечательные, друзья. Люди окружали всегда чудесные… очень повезло мне с людьми.
Я никогда в жизни не предам друга. И по первому зову приду на помощь, если кому-то трудно. Это и даёт силы жить дальше. И ещё — любовь к Родине. Сейчас для молодых это чем-то банальным кажется, а мы в войну эту любовь чувствовали всем сердцем, более того, только она нас в трудные часы и спасала. Мы ощущали, что нет ничего важней, чем любить место, где родились и живём: куда бы мы ни исчезли, всегда вернёмся только сюда.
— Нина Ивановна, а всё-таки вы никогда не жалели, что не стали учителем?
— Ну, во-первых, учителем я всё-таки стала. Руководителем интерна хирургов. Через мои руки прошло более ста молодых докторов, потом они разъехались по всей России.
А во-вторых… моя дочь окончила педагогический университет, по профессии она химик-биолог. Сейчас в университете и преподаёт. А внучка там же училась на факультете иностранных языков, и теперь учительствует в той самой первой школе, где когда-то работала моя мама.
— Значит, то, что не воплотилось в вас, воплотилось в потомках? Только не говорите, что вы знали это с самого начала…
— Таков закон жизни. Круг всегда замыкается. Кому-кому, а судьбе в мудрости не откажешь.
