+7(351) 247-5074, 247-5077 info@missiya.info

Если вы заходите в Челябинский Академический театр оперы и балета с чёрного хода, вам предстоит миновать несколько бдительных  ПП. Строгие дежурные спрашивали меня, куда я направляюсь. «Галине Семёновне Зайцевой», — неизменно отвечал я. И лица дежурных сразу менялись, расплывались в улыбке, будто я моментально становился для них старым знакомым.

Список регалий народной артистки России Галины Зайцевой не умещается на обычную страницу блокнота. Но мы, как и наша героиня, не находим их перечисление самым важным. Ибо тогда нам меньше хватит места на увлекающие, радостные, задумчивые рассказы Галины Семёновны. А рассказывает она, как поёт — затаиваешь дыхание, боишься неосторожно перебить. Вот почему у нас получилась не беседа, а как бы ряд монологов, сольных номеров, слушать которые — одно удовольствие.

I. О ДЕТСТВЕ И ГЛАВНОЙ МЕЧТЕ
Я мало интересуюсь прошлым. Наверное, из меня никогда не вышел бы историк или археолог. Живу настоящим и будущим, размышляя так: что ушло — то ушло, хорошее это или плохое.
А из детства ярче всего помню, что связано с моим призванием. Меня часто спрашивают, кем я мечтала стать. И очень удивляются, когда я отвечаю: только певицей и никем больше. Помню, мне лет пять или шесть, мы с папой идём по улице  ирова от рынка по направлению к филармонии. Там в ту пору были деревянные дома, и среди них только одно красивое здание — кинотеатр «Родина». Миновали мост, и тут я в первый раз увидела наш оперный. Это было каким-то откровением. Театр показался храмом — величественным, неземным, возвышающимся над городом, над нами. Я была потрясена — он прозвучал внутри меня, как музыка. «Папа, что это такое?» — спрашиваю. «Театр». Я подумала и говорю: «Папа, а я ведь буду в нём работать!» Он очень смеялся.

Папа меня называл Галенькой, мама — Галиной. Чувствуете разницу? Для папы я всегда оставалась маленькой, наивной, а мама воспринимала меня серьёзней, признавала самостоятельность. И я очень рано начала сама ездить, смотреть спектакли в Оперном. Папа провожал на спектакль и встречал с него, ему самому некогда было, он на вечернем учился. Я выходила из театра, мы с папой садились в трамвай и ехали на нашу улицу Сталина — нынешнюю Российскую. Но то, что я видела и слышала со сцены, продолжало звучать во мне.

И ещё слушала радио. Там классику передавали всё время. Могли транслировать целого «Севильского цирюльника», и я сидела весь вечер, слушала. Однажды радио, видимо, не выдержало накала страстей и воспламенилось. В буквальном смысле.  акой-то мотор внутри него начал дымить — в радио есть что-то вроде мотора? А в это время поёт Робертино Лоретти — «О соле мио!» И что, думаете, у меня поднялась рука радио выключить? Он заливается, я оторваться не могу, комната вся в дыме, и я в этом тумане сижу со слезами восторга на глазах. Папа вбегает в комнату и видит феерию. Подбегает к розетке, выключает, кричит: «Галенька, это же пожар, замыкание!!!» А мне-то что? Хоть конец света — разве можно радио выключить, когда Лоретти поёт?..

Родители не очень желали, чтобы я пела. Папа был по профессии экономист-финансист, хотел, чтобы я пошла по его стопам. Мама же мягко уговаривала получить какую-нибудь традиционную женскую профессию. Ради них я и поступила в техникум лёгкой промышленности по специальности конструктор-модельер женского лёгкого платья. Но, только родители уехали в отпуск, бросилась к бабушке: «Бабушка, хочу в Свердловск, поступить в консерваторию, стать певицей! Дай, пожалуйста, денег на дорогу!» Ну, разве любимая бабушка любимой внучке откажет в чём-нибудь? И вот я пошла и купила себе дорожную сумку — все чемоданы родители в отпуск увезли — и билет на самолёт в Свердловск. Самолетом ведь быстрее…

За девять лет учёбы в Свердловске — сначала в музыкальном училище, потом в консерватории — я встретилась с замечательными людьми, которые помогли мне в становлении. Это, прежде всего, педагоги Рахиль Ханоновна Герцман и Маргарита Георгиевна Владимирова, воплотившие мою мечту, превратившие почти ещё детскую грёзу в счастливую реальность.

II. О ТРУДНОСТЯХ И ОШИБКАХ
Ко мне педагоги всегда были больше добры, чем требовательны. Я более жёсткая в этой роли сегодня. Мастерство не отлежится, не придёт само, не потерпит попустительства. Я могу многое простить ученику. Но наступает момент, когда приходится говорить «толстым голосом». Могу и ногой притопнуть. От этого, кстати, ученик, как правило, включается.

Я сравнила театр с храмом. Но в настоящем храме можно покаяться в грехах и ошибках, а сцена ни просчётов, ни небрежностей не простит. Тут грех необратим, и за каждую ошибку наступает расплата, отпущения не бывает.

С режиссёрами вместе искали, ошибались, пробовали. Порой режиссёр хочет почти невозможного, заставляет тебя на сцене одновременно петь, танцевать, совершенно немыслимую пластику показывать. Эти неожиданные находки иногда гениальны, но потом иногда так мышцы болят… Вот Алексей Олегович Степанюк, например, как меня замечательно мучил в той же «Снегурочке»! Я — Снегурочка, меня Мизгирь догоняет в лесной сцене, и я должна подскочить, бежать, упасть, крутиться по земле — и одновременно петь! « ак я смогу петь и при этом вертеться?» — спрашиваю Степанюка. «Ну, вы ведь музыку слышите, когда вертитесь? В чём же проблема?». Весь разговор. Или сцена таянья — он просил меня лечь навзничь, я пела: «Но что со мной? Блаженство или смерть…», и при этом должна была медленно-медленно приподниматься, опираясь на руки, потом красиво перевернуться — ведь и умереть надо эстетично… А темп музыки тоже медленный, дыхание должно быть глубоким, куда уж впору при этом такая физзарядка! Руки, мышцы, пресс — всё болело. Он говорил: «Привыкнешь». Но это, конечно, нравилось и ему, и мне. Позже, когда Георгий Соломонович Миллер ставил «Травиату», он в последнем действии укладывал больных героинь в постель и заставлял их петь лёжа. Они просто выпадали: «Да вы что, такую сложную арию — лёжа?» А он: «Ничего, Зайцева лёжа поёт, и вы споёте». Они шутили, сколько у них теперь из-за меня трудностей…

III. О ГОЛОСЕ
Прежде всего: он живой. Растёт и мужает, как человек. И иногда я совершенно сливаюсь с ним, а иногда ощущаю: это отдельный организм в моём организме, который не всегда поддаётся. И я от него завишу.

Голос никогда одинаковым быть не может. Одна нота может иметь миллионы вариантов оттенка, в зависимости от исполнителя и музыки. Этому труднее всего научить человека — чувствовать, как одну и ту же ноту брать в разных произведениях. Научить нельзя — научиться можно. Ощутить.  аждый звук имеет цвет, фактуру, интонацию, динамику, разве можно его взять на всю жизнь одинаково? И очень важно, как при исполнении звучит то или иное слово в звуке — нужно найти, какой повернуть его гранью, подобрать звучание, при котором слушатель бы ощутил его, понял, отозвался. «Ищу союза волшебных звуков, чувств и дум» — так ведь у Пушкина?

А понимаете, почему мы говорим, к примеру — «взять верхнюю ноту»? Это будто взять трудную планку, как в спорте. И так взять, чтобы у слушателя дыхание перехватило. Чтобы человек, которого жена уговорила не на футбол идти, а с ней в театр, который зевает при одной мысли о том, что впереди у него три часа невыразимой муки с двумя перерывами на антракт, вдруг понял, что не зря пришёл сюда. Он должен втянуться в это, околдоваться голосом певца, мелодией, вкладываемой в ухо. И сначала скажет: да ладно, ерунда! Потом: а ведь, ей-Богу, неплохо! А потом глядишь — и глаза загорелись…
Я на зрителя никогда не смотрю, это сбивает. Смотрю поверх, в темноту. Но слышу зал очень хорошо, всем существом. Вот когда его не слышно вовсе, когда тишина устанавливается кромешная — это лучшая награда, которой ещё добиться нужно.

IV. О ДОБРОЖЕЛАТЕЛЯХ МНИМЫХ И ИСТИННЫХ
Главное правило, спасающее тебя от зависти: оправдай того, кто впереди тебя. Это очень просто. Зависть — вид слабости: понимаешь, что кто-то сделал больше для того, чтобы у него получилось лучше. Ты оказался не первым? Сядь, подумай, почему. В себе причину поищи. А в затылок тебе должны дышать. Иначе опускаешься.  орона вырастает, а мастерство снижается. Сидишь, супчик варишь, всё складывается лучше некуда — это я спою, и это спою, и это, куда они денутся… Тоска какая!

У нас сейчас в театре колоратурная группа очень сильная. И я горжусь этим. Нужно, чтобы росли, тянулись, старались совершенствоваться, а не желчь вырабатывали по отношению друг к другу. В конце концов, голос пропадёт из-за желчи. Поэтому я стараюсь зайти в театр и выйти из него с улыбкой, сердечным словом.
Людей, искренне желающих добра, отзывчивых, признательных, конечно же, во сто крат больше. Главные из них — зрители… Тут есть что вспомнить. И как нам в Екатеринбурге гастроли на неделю продлили, чтобы мы не уезжали, — на «ура» встречали, а провожать никак не хотели, и потом мы ещё целый год получали поздравительные открытки. И как в Сочи зрители пришли прямо на вокзал с нами прощаться. Не перестаю благодарить такого зрителя.

Но самый бережный и чуткий зритель — это мой муж, Сергей. Он приходил и приходит на каждый мой спектакль, не уставая никогда.  аждый антракт является за кулисы и устраивает разбор моих «полётов». Строго ко мне обращается, как мама: «Галина!» И я вздрагиваю всегда, точно в детстве: Боже мой, «Галина»! Меня принимают всерьёз, надо соответствовать!
Только один раз я его попросила выйти из гримуборной, и до сих пор стыжусь. Был «Севильский цирюльник», голос отвечал мне не так, как хотелось. И вот в антракте я сижу такая съёжившаяся, расстроенная за гримёрным столиком, а он заходит и, грозно нависая надо мной, вещает: «Галина! Что ты такое делаешь с верхними нотами?!» Тут я не выдержала и говорю: «Закрой дверь с той стороны!» Сергей обомлел — непривычно. Я потом прощения у него просила. Но он знает, что я его за самого любимого зрителя почитаю. Он мой голос как никто чувствует и слышит — ведь я-то слышу его всегда иначе. Мы по-другому ощущаем звучание собственного голоса, нам часто важно стороннее ухо.

Был у меня такой случай. Представьте январь в Прибалтике. Слякотно, пасмурно, солнце прячется за толстой пеленой низких туч, температура плюсовая, снег промозглый, а я в тяжёлой шубе приехала с родного Урала, хожу, как мокрая кошка. У меня концерт в Вильнюсском университетском соборе, великолепном сооружении с грандиозной акустикой. И вот звучит моя любимая «Аве Мария»  аччини. Пою, и вдруг случайно вижу мужчину в первом ряду, у него слёзы из глаз льются. Меня такие вещи отвлекают, я ведь поддаюсь чужому настроению, сама могу зарыдать тут же от эмоционального накала. Отвожу глаза, продолжая петь, смотрю на окна, а там великолепные цветные витражи — и вдруг в них ударяет солнце, весь собор расцветает изнутри, переливаясь красками, освещается какой-то благодатью, будто отзывом небесным на «Аве Марию», утешением на покаянные слёзы, радостью и успокоением. Этот праздник красок надо было видеть. И тут же, спустя несколько минут, свет погас, ушёл — закончилась «Аве Мария», продолжился пасмурный, слякотный январский день…

Наверное, такое ощущение счастья бывает только раз в жизни. До сих пор думаю: небо тоже может быть благодарным слушателем, улыбнувшись в ответ на прекрасную музыку в самую ненастную пору.

V. О РОДИНЕ И ЧУЖБИНЕ
Я в детстве, когда с утреннего спектакля из Оперного театра ехала, любила садиться в двойной трамвай и вставать у заднего окна. Здание театра отдалялось, рельсы убегали вдаль, и мне мечталось: уезжаю куда-то далеко из этого города, чтобы посмотреть мир.

А сегодня понимаю: я здесь выросла, этот город люблю, театр люблю, и, наверное, нигде больше жить не смогу. Многие наши артисты уехали в центр или за границу, Бог им в помощь — человек всегда ищет, где лучше… У каждого своя судьба, и поперёк ей не станешь. Были и у меня предложения заманчивые.  онечно, на Западе люди уровня нашей профессии на трамвае в театр не ездят и домашним хозяйством сами не занимаются… Но — всё равно: умение найти в себе силы уехать и продолжать спокойно жить в другой стране — это как талант.  ому дано, кому не дано. Вот Анатолий Беркович, наш великолепный солист, уехал к сыновьям в Америку. Позвонил через полгода, голос слышен чисто и близко, как из соседней комнаты. Я подумала даже, что он вернулся, звонит из Челябинска. А он говорит: «Знаешь, прошло полгода, и вот я первый раз могу говорить. Полгода душат слёзы, трубку кладу, номер не могу набрать». Там всё складывается через боль. Это хирургия, иначе не назовёшь. Что-то навсегда отрезаешь от сердца, оставляешь на родине, и это не заживает.

Раньше мы жили на улице  удрявцева, и прямо перед нашей пятиэтажкой был старый посёлок. Весной он весь украшался чудесными белыми цветами яблони и вишни. В непогоду же там было мерзопакостно — нахохлившиеся домики, дороги не асфальтированные, грязь и лужи. И вот знаете, о чём я за границей думала, вспоминая вид из своего окна? Боже мой, даже вот туда бы сейчас попала, в эту грязь — с радостью походила бы между этими домиками, припала к неустроенной, размытой, родной земле.

Мы не будем с иронией говорить о нашей провинциальной культуре. На нас столица смотрит, прищурив с сарказмом глаза. А мы двигаемся в своём маленьком пространстве, и на нас лежит большой долг — мы должны создать здесь культуру почти из ничего, помочь человеку научиться понимать настоящее искусство, а иначе — что его будет держать на этой земле? Мы служители, своего рода жрецы, нас очень немного. И то, что мы несём службу в провинции, налагает тройную ответственность.

VI. О ДЕЛАХ ДОМАШНИХ И СЕМЕЙНЫХ
Как я отдыхаю? Люблю в доме уютный мир создавать, чтобы светло и чисто было. Читаю, если время есть. Готовить не люблю, честно. Это ведь всё потом надо есть! У нас последние тридцать лет муж на готовке специализируется. А вот чаепитие — это другое дело. Очень люблю зелёные чаи с разными ароматами. Это священнодействие какое-то для меня — заваривать, разливать, потом не спеша прихлёбывать. Душа согревается, когда собираемся за чайным столом семьёй. Дочка тоже унаследовала от меня тягу к таким чаепитиям.

Таня вообще очень близка мне почти во всём. И биография творческая у неё в чём-то повторила мою — она тайком с фортепиано на саксофон перевелась. Мы с мужем её прочили в пианистки. Я случайно зашла как-то в наше музыкальное училище, а мне говорят: как, вы ничего не знаете? Она уже полгода играет на саксофоне… А как её за это ругать? Гены-то мои, если уж душа возжелала, никакие преграды не помеха! А потом она нашла талантливого педагога-саксофониста в Екатеринбурге и поехала к нему учиться, пока я была в отпуске. Вот такие параллели.

Дочка на меня очень благотворно влияет, я при ней никогда не вспыхиваю. А вспыхиваю вообще довольно часто. У меня знак Зодиака — Овен на границе с Рыбами, я всегда шучу: ни рыба, ни мясо. А муж и дочь — чистокровные Овны! Можете представить, каково троим Овнам в одной семье? Но, как ни странно, хотя этот знак очень импульсивный, горячий, экзальтированный, если бы я создавала себе герб, то нарисовала бы на нём совсем другой знак — Весы. Потому что равновесия в жизни иногда не хватает. Я человек беспокойный, неровным огнём горящий, часто бываю несдержанной. Что, не видели никогда? Странно…

А внутри хочется, чтобы чаши на весах всегда пребывали в гармоническом соотношении. Понятно, что творчество к подобному не располагает. Так что это в ранге мечты у меня. Я шла бы к этому всю свою жизнь, но, наверное, никогда бы не обрела полностью. Тут нужно выбирать. Покой или огонь. Устойчивость или движение.
Но сетовать на судьбу не приходится. Я иногда думаю: ведь детская мечта — это самое светлое и замечательное у человека. А у меня вся жизнь — воплощение детской мечты, единственной и главной. Подумайте, как же я могу не быть счастливой?

Pin It on Pinterest

Share This