Иной человек приходит во власть — максимум через полгода сереет лицо, в речи появляются казённые обороты, глаза начинают бегать. Или просто как-то стираются черты. Невыразительным становится, суетным, мелькающим на бегу — «потом поговорим, совещание», озабоченным и недоступным.
Но порой приходишь к высокому чиновнику и испытываешь ощущение: настоящий! Улыбается, а ты веришь. Говорит живо и обаятельно. Заготовленных ответов нет — мысль с пылу и жару, в процессе, по ходу диалога рождается. О себе — всегда со скромным достоинством и тонкой иронией, в идеальных пропорциях. И при этом открыт и искренен.
Ещё не узнали? Любите и жалуйте: Валерий Гришмановский, руководитель аппарата главы города. Тот, которого называют «умницей и тружеником». Неожиданная характеристика для человека власти, не правда ли? Впрочем, приготовьтесь, неожиданного будет много.
-Валерий Владимирович, я неоднократно слышал от разных людей: Гришмановский — ярчайшая личность, самобытный и колоритный человек. Расписывают многое: от вашего умения поддерживать разговор на самые экзотические темы до манеры одеваться. Скажите, вы вообще в чиновничью среду не по ошибке попали? Судя по всему, вам больше подошла бы какая-нибудь творческая профессия…
— Так же думала и моя мама. Мечтала, чтобы я стал великим артистом. В раннем детстве я попал с родителями в мавзолей, там Сталин ещё лежал. Вернувшись домой, для всех родственников «показывал» Сталина: ложился, делал подобающее выражение лица… Они, конечно, похихикивали, но мама очень мной гордилась. Отвела в пионерский театр при Челябинской телестудии, я там даже сыграл пару ролей. В оперном театре как-то пел «Червону руту» на смотре самодеятельности. В жизни никогда больше так колени не тряслись.
А вообще в то время у подрастающего поколения был другой менталитет — все хотели стать инженерами. Это позже начали грезить о космонавтах — в шестьдесят первом году родился мой брат, его, само собой, Юрой назвали…
— А вы о чём грезили?
— Да поначалу особенно ни о чём… Мама у меня — железнодорожница, отец работал в тресте «Южуралэлект-ромонтаж». Помню, сидит в нашей коммунальной комнатушке за станком и наматывает трансформатор, а я гляжу, как завороженный. У него руки золотые: сам собрал электрофон, радиоприёмник. Возится, бывало, потом отлучится от работы, я подойду, суну пальчик в какую-нибудь щёлочку, меня током шарахнет. Это и были мои первые университеты.
— А вторые?
— Вторые — детский сад. Круг-лосуточный, кстати, с возвращением домой только на воскресенье. Затем — школа. Учился поначалу легко, на «отлично», потом начались трудности переходного возраста, оценочки поскромнели.
— Хулиганом были?
— Скорее, нет. По помойкам, как правило, не шнырял, хотя однажды таскал арбузы с ребятами на железной дороге. «Пролетарская» аура Ленинского района всё-таки влияла…
— Самое радостное впечатление детства какое?
— Жизнь у бабушек в Колупаевке и посёлке Некрасова, что возле радиовышки. Меня бабушки с детства
нянчили, только времени у них на это было мало. Одна из них как-то пасла гусей, усадила меня маленького на травку, да и позабыла. Перепугалась, вернулась за мной. А у другой в доме всегда было полно внуков, моих родственников. Память выхватывает самое яркое: огород, смоляную бочку, в которой мы купались, сладкую малину, лазание по чердаку… Помню до сих пор запах жареной картошки и керосина в сенях — готовили-то на керосинке. Мы в ту пору никогда не были вполне сытыми. Помню ещё, когда мама с работы приходила, я первым делом в сумки заглядывал — чего пожевать принесла…
— А когда сами начали зарабатывать на хлеб насущный?
— Свою первую зарплату получил после девятого класса, на хлебозаводе. Как сейчас помню, истратил её на музыкальную приставку «Нота» и коктейль в кафе «Пингвин». Ну, а первая моя постоянная работа — на заводе «Электромашина». Помню ранние зимние утра (верно говорят: ученье — свет, а неученье — чуть свет на работу), битком набитый трамвай, в котором добирался на завод, толпу у проходной… Навсегда осталась в памяти эта проходная, «что в люди вывела меня». Но учиться в институт до армии не пошёл. Служба Отечеству считалась тогда делом первостепенным.
С армией мне повезло. Нас взяли из Ленинского района человек тридцать, и всех отправили в один полк, в Ташкент. Уже по пути мы скорешились, так что никакой дедовщины у нас не было. Полк занимался радиосвязью, мы очень много ездили — вдоль всей восточной границы, были и в Бухаре, и в Самарканде. Так что налюбовался я и восточной стариной, и арбузами по три копейки, и виноградниками. Через полгода, увидев берёзку где-нибудь на картинке, воспринимал её как экзотику. Был отличником учёбы, хотел остаться на сверхсрочную: офицеры в чести, подразделение элитное, да и девушка у меня там появилась… Но, на беду, отпросился в отпуск домой и… здесь вдруг ностальгия загрызла: гражданка, школьные друзья, свобода… Нет, думаю, в Челябинск вернусь! И вернулся.
— Где продолжили образование?
— В ЧИМЭСХ, на факультете автоматизации сельского хозяйства. В это время как раз начались страсти по голландским технологиям: планирование теплиц вокруг города, чтобы обес-печивать народ свежими овощами, автоматизированные системы полива, вентилирования… Поначалу у меня тяжело шли дела с математикой и химией. Экзамен сдаю отлично, а преподавательница говорит: ставлю «четвёрку» — мог бы и лучше.
— Несправедливо!
— Да нет, просто она хотела меня сделать чемпионом олимпиады по математике, а я сильно ленился… Знаете, в нынешней жизни приходится сталкиваться с куда более несправедливыми вещами.
— Это раздражает?
— Обижает. Не люблю несправедливость с детства. Из-за этого часто конфликтую по службе.
— Общественной работой вы начали в ЧИМЭСХ заниматься?
— Да. Стал членом вузовского комитета комсомола. И вот тут актёрское прошлое дало о себе знать. Пел в ансамблях, ездил с агитбригадами, организовывал театрализованные представления. В общем, сплошной праздник. Мне всегда казалось скучным, например, просто выпалить человеку: «с днём рожденья поздравляю, счастья-радости желаю». Нет! Во что-то нарядиться, выкатиться колесом, сыграть на гитаре, устроить фейерверк, выпендриться — это моё.
— И до чего в то время довыпендривались?
— До должности секретаря институтского комитета ВЛКСМ. Когда предлагали, отнекивался, но ко мне применили запрещённый приём: «Ты коммунист?» «Да». «Тогда какие разговоры?..» Помню свои «идеологические» доклады — сначала на полчаса разговоров о партии и Ленине, а уж потом по делу: ребята, не пейте вечерами, не бузите в общежитии, учитесь без двоек… Тогда же мы придумали «Весну студенческую» с ритуальным сжиганием двоек и утренними маёвками, решили сделать рекламу фестиваля на листовках, расклеили их по всему Челябинску, даже в городок МВД пробрались… Представляете, что вытворяли от имени советского комсомола?
Я отработал в комсомоле три года и не жалею об этом. Вернулся на кафедру писать диссертацию. Но тогда образцовая диссертация должна была состоять на одну треть из компиляций, на одну треть — из собственной работы, а ещё на одну треть — из «вклада Маркса-Энгельса-Ленина в эффективность работы широкозахватной жатки». Я этого уже нахлебался, потому оставил затею. Тут пришло предложение поработать по партийной линии. Сначала в орготделе Центрального райкома, потом в новоиспечённом Курчатовском райкоме — там даже стульев ещё не было. Работал инструктором по идеологии, пытался курировать прогрессивную культуру, районные праздники, демонстрации. Помните, были такие «ежи» из подставок для многочисленных флагов? Это мы, так сказать, искали новые варианты дизайна… А ещё читал на предприятиях лекции по атеизму.
— Это что же — рассказывали про опиум для народа?
— Отнюдь. Тогда начали появляться интересные публикации в «Науке и религии», журнал перестал напрямую говорить, что Бога нет, люди стали задумываться над религиозными проблемами. И я рыскал по богословским и философским книгам, выискивал различные позиции, освещал в своих лекциях… Очень интересное было время. Сейчас такое представить трудно.
— Почему?
— Тогда люди всё ещё умели объединиться вокруг яркой идеи, общих интересов, дел, раздумий. Сейчас — каждый за себя, во всём стремимся выгадать себе преференции, льготы: то за это, пойду сюда — тут потеплее, туда-то выберут, сделаю такую-то карьеру. И партии объединяются чаще всего по интересу потрясти богатенького…
Знаете, какое самое сильное впечатление от высшей партийной школы в Свердловске, в которой мне посчастливилось учиться во время перестройки? Брожение умов, бурление идей, версий о дальнейшем развитии страны… Самые диссидентские педагоги преподавали там! Они не всовывали нам готовый органчик в голову, как у Салтыкова-Щедрина, а говорили хитро: можно идти тем путём, а можно этим, думайте, как лучше, бескровней, продуктивней! Там же, в партийной школе, я впервые открыл для себя Энгельса: нашёл его двадцатистраничную брошюрку «Капитал» — выжимку из «кирпича» Маркса. Умница, сделал краткий пересказ пространного труда, ясный и понятный, как у булгаковского Шарикова: «взять всё да поделить!».
— Вы вот читали про эту делёжку, а за окном тем временем уже затевалась делёжка СССР. Чем привелось заниматься по окончании партийной школы, в самые смутные времена?
— Занимался недвижимостью, организовав фирму, продающую квартиры с аукциона. Потом она превратилась в обыкновенное агентство недвижимости, правда, с маркой муниципального предприятия. Но эта работа не сильно меня увлекала, потому что тогда ещё было время неадекватных налогов, чуть что-то неверно рассчитаешь — съедят живьём, будешь доплачивать из собственных пенсионных. Вот поэтому, когда Павел Рыжий предложил потрудиться в комитете экономики администрации города, я согласился с радостью. Очень ответственная и невыгодная работа.
— Невыгодная почему?
— По заработку (улыбается). Но у меня была страсть не к деньгам, а к обновлению. И работали мы в тандеме с Евгением Елисеевым очень хорошо. Пока меня не назначили председателем комитета по управлению имуществом города.
— Что, это оказалось ещё невыгоднее?
— Нет, просто явилось для меня чем-то запредельным! Чрезвычайно тяжёлая работа. Дело было даже не в сложностях приватизации и распределения собственности, а в людях, с которыми пришлось трудиться. Время, конечно, было переломное, многие оказались к нему не готовы. Я был новым человеком в выстроенной схеме и прекрасно видел, что многие мои подчинённые не справляются, даже не пытаются справиться. Но впрямую конфликтовать не хотел, не люблю лезть в бутылку и требовать: мол, не выполняешь, так пиши заявление об уходе! Пытался разобраться — устал ли человек, не очень интересно ему, или просто не получается? В конце концов, оставлял его в покое. Не загружал работой, и всё.
— Ничего себе альтруизм!
— Это не альтруизм, а японский принцип. На Востоке, когда видят, что человек заработался, сохраняют ему хорошую зарплату, дают почётное звание и оставляют на месте. Просто они высчитали, что так дешевле, нежели гнобить, выпинывать, конфликтовать… Конфликт не выгоден никому, в том числе и финансово, а тяжб этих я насмотрелся, опытом проверено — одни убытки.
— Подобная дипломатия позволяет вам считать себя хорошим политиком?
— Политиком — упаси Бог, хозяйственником — может быть.
— А в чём их главное отличие?
— Политик часто вынужден врать, во благо или во вред, но это для него насущная необходимость. А хозяйственнику врать нельзя. Мой основной принцип — недопущение конфликтных ситуаций и войн, стремление обойти их любым способом. Другое дело — постоянно «встряхивать» коллектив, дать людям возможность проявить себя.
Нынче время нетворческое в том смысле, что прямой созидательный труд поощряется меньше, чем предпринимательство. А ведь, чтобы тратить, надо сперва наращивать. Поднимать заводы, а не просто возводить торговые комплексы. Не хотелось бы вырастить поколение, которое умеет только перепродавать. Мы с презрением глядим на американское общество потребления, а сами понемногу в него превращаемся.
Сегодня я прекрасно понимаю, что управлять легко либо безразличными людьми, либо тупыми. За океаном так порой и происходит. Дали гамбургер, по телевизору показали ток-шоу, провозгласили идею сверхнации — все довольны. У нас этот процесс идёт, слава Богу, медленнее. Не наелись ещё. Голодные — значит умные. И вообще, когда человек не очень сыт, он стихи пишет, песни хорошо поёт, мысли у него интереснее…
— Думаете, следующие поколения насытятся?
— Ох, не знаю. Егору, сыну моему, восемь лет, он так здорово на рекламу покупается! «Папа, — говорит, — зачем только я поверил телевизору, что это вкусно?» Но я не хочу его предостерегать от чего-то, навязывая свой образ мышления. Можно сломать запросто. Вообще же на их поросль гляжу с оптимизмом.
— Как считаете, чем эта поросль будет отличаться от нашей?
— Думаю, космополитизмом и незашоренностью. Они растут очень лёгкими на подъём. В своё время мы изо всех сил стремились к тому, чтобы у нас было своё жильё и запас еды на следующий день. А эти? «Да я перекантуюсь в общаге у друга, да там найдём перекусить, да мы на пару дней с палаткой…» Наш нынешний комфорт не избаловал их. И в Егорке моём это есть, с игрушками и вещами легко расстаётся — щедрый, открытый.
И ещё одна моя черта в нём: он не будет играть, если чувствует, что проиграет. У меня это, наверное, от стремления довести любое дело до конца. Тоже из детства: доесть всё, что на тарелке.
— Вы сказали, что боитесь навязать сыну своё мнение. А в своей нынешней должности руководителя аппарата мэра часто испытываете такое искушение?
— Понимаете, это ещё один мой принцип: навязывать своё мнение нельзя ни-ко-му. Если сейчас в решениях главы города мне и кажется что-то неверным — пройдёт год-другой, и я, возможно, воскликну: а ведь он был прав!
— А какое самое ответственное решение приняли в своей жизни вы?
— Сейчас подумаю. Наверное, решение нажать на газ. Пару лет назад в Абхазии с семьёй возвращался на машине с экскурсии, нас окружили люди в масках, с оружием, потребовали остановиться, хотели отнять автомобиль. Я в первый момент даже не поверил, что это происходит со мной. Но решение явилось мгновенно — дать по газам, рвануть вперёд! Так и сделал. Они обстреливали нас вслед, продырявили колесо, пробили бензобак. Мы чудом не взорвались.
— Вам самому после армии приходилось когда-нибудь стрелять?
— Помню, в детстве нашёл у дедушки на чердаке винтовку, которую он припрятал там ещё до революции. С тех пор люблю красивое оружие, и мне нравится держать его в руках, хотя я не понимаю фрейдистских разговоров, что оно, мол, для мужчины чего-то там символизирует. Знаю одно: не дай Бог когда-нибудь пустить в ход! Я один-единственный раз на охоте двух барсуков убил, и то потому, что надо мной подшутили, сказали: когда их собаки по норе гонят, они выскакивают наружу злые и стерегущему охотнику вцепляются в самое ранимое место. Они вывалились из норы, ну, я и жахнул с перепугу. До сих пор жалею.
Вообще, знаете, мне иногда очень хочется, чтобы добро было с кулаками, врезать могло. Наверное, потому, что во мне самом этого нет: брюзжу, а ударить воздерживаюсь. Поэтому боевики по телевизору смотрю и наслаждаюсь, когда главных злодеев наказывают. Хотя вот у Достоевского люблю именно беззащитность добра — Мышкин всегда подставляет другую щёку, и эта его слабость оказывается самой сильной.
— Кроме Достоевского, чьи книги любите открывать?
— Куприна, Лескова, Булгакова, Ильфа и Петрова… Из современных — больше мемуары, исторические очерки. Видимо, организму уже необходимо. В детстве человеку требуется молоко, попозже — витамины, в возрасте расцвета — мясо, в старости — каша. Вот я, видать, к каше подошёл. Не поверите, что сейчас читаю: «Историю общественного питания в городе Челябинске» Филиппова. Узнаю знакомые фамилии, фотографии улочек и старых зданий, автоматов с «Шипром» и газводой…
— Расскажите, пожалуйста, о грандиозном аквариуме в углу вашего кабинета. Сколько там вёдер?
— Сорок, по-моему. Исходя из аксиомы, что человек живёт в основном на работе, я стараюсь тут не сажать себя в клетку. Всё, что греет душу, беру с собой из дома. Аквариум вот притащил, приёмник, холодильник, часы, даже компьютер…
— То есть… вы хотите сказать, что всё это — ваши личные вещи?
— Да. Но с аквариумом — особая история. Я с детства люблю ощущение успокаивающей воды, погружения в неё. Другие во сне летают, а я опускаюсь на дно, дышу там, как рыба, медленно плыву. Когда фильмы Тарковского посмотрел, был поражён, насколько его чувство воды совпадает с моим. И вот этот гипнотический покой постарался воспроизвести в аквариуме. Тут много рыбок, растений очень интересных, но главная достопримечательность — четыре дракончика. Я их породу по-своему окрестил, в духе армейского юмора: тупорылые тритончики.
— Ласково, ничего не скажешь.
— С любовью, можете не сомневаться. Очень нравится их темперамент — по-моему, чисто российский. Такие неповоротливые, тормозные, невозмутимые. Я им корм кидаю, рыбы сразу расхватывают, а с тритончиком еда рядом падает, он лениво в сторону смотрит, потом неторопливо башку поворачивает, подползает, топчется… В общем, есть в них что-то родное.
— Но знаете, на вас они не похожи. На кого угодно, только не на вас.
— Может, я их за это и люблю.
