— Доброй ночи.
— И тебе… Эх, неужели я снова на многогрешную вернулся? Водочки не найдётся, али уксусу ароматного?
— Боюсь, наш уксус — это не ваш уксус. Не для услаждения он… Осторожно, о притолоку не стукнитесь. Тут меньше трёх аршин.
— А ты думал, коли дух, так уж и скукожился? Нет, росточком всё тот же! Бывало, на Пасху с кем христосуешься — так нагибаешься, ажно в спине ломит.
— И нынче ломит?
— Нынче здоров, ломить уж не в чем, химера одна… Да и при жизни на здоровье не жаловался. Серебряной тарелочки нет поблизости? Я бы её в трубку согнул, поразмял персты. Ножиком на лету кусок сукна перерубал, веришь ли? Предшественники-то мои еле жезл в руках удерживали. А мне и жезла не нужно. В руках всегда или топор, или молот, или, слышь-ка, щипцы зубовные.
— Сколько же ремёсел вы за свою жизнь освоили?
— И не считал. Инженер, пушкарь, кораблестроитель, токарь, оружейных дел мастер, кузнец, плотник, эскулап, гравёр… Всего и не припомнить. Видишь эти башмаки на мне? Это я на чугунолитейном заводе Миллера в Европе заработал. узнечному делу там обучался, и в последний день осьмнадцать пудовых полос железа вытянул, да каждое своим личным клеймом отметил. Попросил Миллера заплатить мне, как рабочему — по алтыну с пуда. Он вынул было золотые червонцы, но я на своём стоял — нам, говорю, особой мзды не надо, давай осьмнадцать алтын. На них эти башмаки и купил, с тех пор с ними не расстаюсь. А уж как помер, начали добрые люди вещицы подбирать, что я когда-то смастерил. Я ведь, милый мой, много вёрст и по Руси, и по Европе проколесил — где бы ни жил, покоя мозолям трудовым не давал. аких только мелочей не насотворял, сам теперь диву даюсь! Там шлюпка, тут стул, там посуда, тут табакерка или фигурки шахматные… А где-то потомки мешок с зубами отыскали, которые я самолично у своих болезных приближённых вытягивал…
— И всё-таки самое большое ваше творение в мешок не спрячешь…
— Самое большое? Это ты о Петербурге, что ли? Так и он начинался с крепостцы деревянной о шести бастионах. Вот этими самыми руками, милый мой… А осенью того же, тысяча семьсот третьего году, поплыл на остров отлин, самолично вымерял фарватер между островом и мелью, заложил крепость роншлотскую…
— Ну, положим, потом-то вам помогали… Да ещё как помогали! Тяжкими усилиями был выстроен ваш «парадиз» — так, кажется, вы его величаете? И не только усилиями, но и жертвами…
— А как же! Ты, чай, думал, такой город можно из облаков слепить или как? Я своим починам цену знаю и не скрываю ничего. Да. Со всей державы народ сгоняли. Люди в гнилой воде по колено работали под конвоем, скудную похлёбку получали, от сырости умирали сотнями. Я из камня запретил по всей России строить, чтобы камень для Петербурга шёл. Чтобы никакой огонь не был страшен моему «северному парадизу»!
— Народ говорил про Петербург: «С одной стороны — море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвёртой — ох!» Выходит, и вправду — рай на костях?..
— А как ты ещё на этом свете рай выстроишь? Иных средств нет. Будешь мягко действовать, да полегоньку — и вся благая воля утонет в болотах российских, поглотится полями её бесконечными, ветрами коварными, сгинет в лени да бессилии, хитрости да своекорыстии мужицких, в метелях завьюжится да в кабаках запьётся. Вот и либеральничай, мармеладничай, умащай маслицем… Ничего тогда не изменится, милый мой. А надо по-плотницки, широким, тяжёлым махом стружку-то снимать; да, люди, да, живые, но может ли властитель не быть жестоким, великие дела творя?
— Может, наверное…
— То-то в ваши дни Россия по сильной руке вздыхает… Ты пойми. Вон про меня в учебниках нынешних пишут: побегал-де в юности по немецкой слободе, возненавидел Русь смерт-ной ненавистью, традиции хотел переломать, Европой закабалить… А я просто глядел на страну нашу, и внутри меня страх шевелился от дремучести её и темноты. Ни промышленности, ни морской торговли, ни грамотности, ни культуры, ни военного флота, ни настоящей сухопутной армии… Сколько же можно рожу в бороде таить да делать вид, что в медвежьей берлоге жить уютно?
— С бород-то вы и начали.
— С них, родимых. Обросли, лешаки, да так, что одни глаза сквозь волосню блестят. Лицо должно быть чистым, открытым, тогда и ум на нём отразится. Некоторых бояр я самолично брил. А уж потом стаскивал с них кафтаны длиннополые да заставлял примерять камзолы, галстуки, шляпы да чулки… Особенная умора с париками была — сползали на затылки. Но, скажу я тебе, с кофием тоже не все дворяне сразу примирились. Шептали, мол, что за дрянь Петруша нам пить привёз. А уж когда я военных курить заставил по «Воинскому Артикулу», кашель по всей державе полгода не утихал. Потом попривыкли.
Некоторые с бородами расставаться никак не хотели. Ну, я налог на бороду ввёл, да бляху специальную об его уплате, на ребре надпись: «Борода — лишняя тягота».
— М-да… а мы тут нынче стонем, что нас налогами мучают. Небось, после ваших податей нам бы жизнь сахаром показалась…
— Ха! Загибай пальцы: сбор на рождение (родился ребёнок — плати), на похороны (помер кто — плати), на брак, на завещание, на пшеницу, на свечи, на владельца лошади, на конскую шкуру (сдох конь, ободрал ты его — плати), на упряжь, на продажу лошадей, на ношение усов, на домовладение, на ульи, на свиней (каждого десятого поросёнка — в казну)…
— Постойте, у меня пальцы закончились…
— …сбор с покупки кровати, налог на гербовую бумагу, на баньку, мельницу, печь с трубой, дрова, орехи, арбузы, огурцы, питьевую воду, ловлю рыбы, покупку гробов… Я ничего не запамятовал?
— Достаточно, достаточно. А то подадим нынешним сборщикам удобный образец… Большинство налогов, конечно, уходило на военные нужды?
— Война — великая тяжесть. Но она же и отличная школа для всего народа. Другой такой школы нет. Без неё ни почётного места среди иных стран, ни прав, ни цивилизации, ни самостоятельности. Многому предстояло научиться в этой школе и мне, и матушке-России. Самое трудное что? Сдвинуть с места колесо, повернуть его, чтобы само, хоть со скрыпом, принялось ворочаться, чтобы осознали люди — учиться, служить, военное дело изучать необходимо. А ведь всё надо делать разом! Чугун плавить, парусину ткать для кораблей, дворян шевелить, чтобы на печи не сидели, ну, я им обязательную военную службу вправил! Рекрутская повинность тоже кстати пришлась. Непутёвым монахам да кутилкам праздным одна дорога была — в солдаты… Ну, конечно, и флот…
— Прусский посол фон Принц, говорят, один раз к вам на верхушку мачты взбирался?
— Было! Он мне снизу кланяется и голосит, что верительные грамотки вручить желает. А у меня самый тонкий момент, оснастка линейного корабля «Предестинация». Я его устройство лично разработал. Ну, делать нечего, прусский скороход и полез ко мне на мачту. Употел, пока карабкался, аж грамотки вымокли.
— Была бы ваша воля, всё самолично бы воплотили, собственными руками?
— А что, лучше людям молвить — двигайтесь, работайте, учитесь деятельно, самостоятельно, а я пока морковным пирогом побалуюсь? Тем ваши нынешние правители слабы, что успеха только от своего слова и ждут… Я знал, что народ мой должен страшную тяжесть на плечах поднять и вынести, неужто я свои плечи первыми под эту тяжесть не подставлю и образца не подам? Для меня не было полезней и благодатней дела, чем топором на верфи постучать! Знаешь, как я себе нашу державу часто представлял? Будто это один огромный корабль, который надо из гавани болотной в Мировой океан вывести, да при этом водоросль поганую каждую минуту расталкивать и наросты обрубать на днище и бортах.
— И, конечно, вражьи корабли одолевать… Турецкий, к примеру, или шведский…
— Да, они нам мир знатно загораживали. Из-за Швеции вся остальная Европа на нас с опаскою глядела: что там за длинновязый властелин Россию усиливает, не сделает ли он скифский поход на Европу верхом на медведях? Они же нас до этого за варваров почитали… А арлуша шведский им всячески подпевал, тем временем на нас зубы натачивая.
— Почему ему Мазепа-то помогать стал? Он же был вроде мудр, образован, вам предан?
— Да он голову мог перед кем угодно склонить — ему что «лях», что «москаль», что сам янычар! А всё потому, что не любил никого на самом деле, хотел жить по своей воле и без всякой зависимости. Думал — они с арлушей сообща со мной расправятся, и после этого Малороссия свободной будет. Будто мы их свободу ущемляли — да я указ подписал, чтобы ни единого пенязя с Малороссии в нашу казну не брали! У них, как погляжу, в этом вопросе до сих времён болезненность — всё независимости жаждут.
— Откройте секрет: какое самое главное чувство вы испытали во время Полтавской битвы?
— Да мне, милый ты мой, до чувств ли было? Оставь уж это пиитам — они и подвиг воспоют, и чувств напридумывают… Я своим солдатам сказал перед сражением: не за меня бьётесь, а за государство, мне врученное… и ведайте, что жизнь мне не дорога, только бы Россия жила. Опасности я не избегал, три пули поймал: одна в шляпу прилетела, другая в седло, третья в золотой крест, что у меня на груди висел. Через два часа участь арлушиной армии была известна. Он еле успел пятки смазать, а генералов его с тысячью воинов мы в плен пригласили. На поле битвы пировали, я шведским генералам шпаги вернул и даже вина налил. Молвлю: «Пью за здоровье ваше, моих учителей в военном искусстве». «Хорошо же отблагодарили ученики своих учителей», — их фельдмаршал Реншильд мне ответствовал. Разумный был человек, даже силы нашёл вино похвалить…
— Кстати, о пиитах. О вас Пушкин написал в своей «Полтаве»: «Его глаза сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь, как божия гроза». ак вам?
— Значит, и прекрасен, и ужасен? Ха-ха-ха… Метко, метко!
— Скажите, вас боялись приближённые? Для них вы были «ужасным»?
— Да просто натура у меня громокипящая, что тут сделаешь? Иной раз объясняешь какую-нибудь безделицу сенатору или генералу, а он стоит перед тобой, ровно стоеросовый. Ну и вспылишь, объяснишь посохом али кулаком. А кулак-то изрядный. Шишаки генеральского лба не красят, да уж сделанного не вернёшь. Вот хорошо, если кто из них после пошутит, либо дурь какую скажет со страху — засмеюсь и всё лихо в себе позабуду. Светлейший князь Алексашка Меньшиков сие на себе не раз проверял. Я в нём ведь души не чаял, но палкой частенько обхаживал. А как-то нос ему разбил и выгнал со словами: «Ступай вон, щучий сын, и чтоб ноги твоей у меня больше не было!» Он ослушаться не посмел, исчез, но через минуту снова вошёл ко мне… на руках! Я, конечно, его от такой смекалки тут же расцеловал.
— Россию вы, в общем, таким же манером воспитывали?
— Знаю, знаю, что хочешь сказать… Цель была благая, но вбивалась кнутом и произволом. Но и сейчас, глядя с облаков на державу, думаю: а готов ли народ к разумному труду и пониманию без принуждения? Возможно ли не силой навязать ему благо, от которого он открещивается? И не сам ли он порою просит железных клещей? Многие говорили про меня, что народ я свой не любил, изводил его, как мог, закабалял… А как в «парадизе» моём наводнение разлилось, я из ледяной воды сколько простых людей самолично вытащил? А на поле брани я со своим войском сколько раз делил риск смертельный? Разве я не радел о народе, напрягая его силы, и не трудился рядом с ним? Может, что и неправильно сделал, но взыскивал с других и с себя одинаково. Знаешь, скажу тебе, как мыслю: или крепкая рука — или слабая держава. По крайней мере, пока не поумнеете…
— Новый памятник себе на Москве-реке видели, который Церетели сотворил?
— Ну, в девках-то он был Колумбом… (Хохочет). Там и корабли какие-то странные — я таких не строил. Ежели помягче сказать — зачем столько полезного материалу на меня извели? Лучше бы колокола отлили во славу Отечества…
— Мы с вами беседуем в канун Нового года — праздника, который вы три века назад постановили отмечать в том виде, в каком он дошёл до нас. Вас можно считать основателем русского Нового года. Что пожелаете нашим читателям в этот праздник?
— То же, что и три века назад, а вы уж сами определите, изменилось что-нибудь с той поры али нет. Я просто свой указ зачитаю: «Поелику в России считают Новый год по-разному, с сего числа перестать дурить головы людям и считать Новый год повсеместно с первого января. А в знак доброго начинания и веселья поздравить друг друга с Новым годом, желая в делах благополучия и в семье благоденствия. В честь Нового года учинять украшения из елей, детей забавлять, на санках катать с гор. А взрослым людям пьянства и мордобоя не учинять — на то других дней хватает».
