Деточка, ты хоть что-нибудь поняла? — обратилась Актриса к девчушке, протянувшей ей для автографа программку. — Ничего, — честно призналось дитя, — мама сказала, что будет смешно, а спектакль оказался… страшным.
Челябинский зритель в шоке. Челябинский зритель не узнал Ее. После знаменитого «Служебного романа» с обожаемой комедийной актрисой произошло нечто. Ни «Небеса обетованные», ни «Старые клячи» нас не насторожили. Там, по крайней мере, еще было над чем посмеяться, хоть и сквозь слезу. И вдруг Уильямс, «Подсолнухи», страшная быль про театр и артиста, потерявшего грань между сценой и жизнью. «Театр — это тюрьма» — говорит Она со сцены. И показывает зрителю его самого — страшную, безликую массу людей-могил с пустыми глазами. Они бросают в нее грязь, она называет их быдлом. И сходит с ума, и сводит с ума зрителя.
Неподготовленный челябинец бежит, не выдержав разочарования ожиданий. Остались сильнейшие и любопытнейшие. Или не боящиеся сумасшествия…
В гримерке, лицом к лицу с Актрисой вновь испытала шок. Это не я — она «играла» трагедию в течение двух часов без антракта и даже минутного ухода со сцены. Не я — она третий вечер подряд отрабатывает сложнейшую в своей жизни роль, и каждый вечер — в новом городе области, другом театре. Не мне — ей исполнится в июле 65(!) лет. Я выжата, как лимон. Она свежа и женственна, улыбчива и капризна, серьезна и легко — изящно вспыльчива. Девичья фигурка, огромно-юные глаза, гладко-розовое лицо, ни капли грима и в поведении. то-то сказал: «самое трогательное лицо российского кино» и попал в точку. В ее облике все трогательно. Ее хочется укрыть от ярких немилосердных фотовспышек, красного беспощадного глаза телекамер и напористых журналистов. С ней хочется просто пооткровенничать. Вопросы забыты, осознаю одно: она — Актриса, прожившая на сцене больше, чем я в мире. Вот что случилось между «Служебным романом» и сегодняшним Уильямсом…
«Играть отчаянно»
Так — отчаянно — стремится исполнить свою роль Ее героиня в «Подсолнухах» — актриса Клэр. Так же играла когда-то ее мама, Юлия Александровна, актриса майкопского драмтеатра:
— Мою маму, с четырьмя кавернами в легких, затягивали в корсет, потому что лежать (даже с туберкулезом!) было нельзя. Я бы, наверно, не смогла играть, когда нечем дышать и болят ребра. К акая же это актерская самоотверженность: в жару, в корсете, в парике, с наклеенными ресницами терзать себе душу в течение двух-трех часов, а потом за кулисами кашлять кровью… Бабушка умерла, а она (мама) в этот день играла Сюзанну из «Женитьбы Фигаро», нельзя было отменить спектакль. огда мама умерла, я тоже играла… Похожа ли я на нее? Не знаю, может быть.
Близкие не сомневаются: то же упорство, та же самоотверженность. В течение шестнадцати(!) лет по окончании ГИТИСа начинающая актриса играла в ТЮЗе то легендарного поросенка (третьим составом), пока исполнительницы « Наф-Нафов» пребывали в интересном положении, то «Ногу курицы» в избушке Бабы Яги. Случались, конечно, и любимые роли, к примеру, бабушки в спектакле Думбадзе: «Раз двести умирала на сцене. Можно сказать, вся сцена ТЮЗа в этом спектакле полита моими слезами».
В 1977-м актриса перешла в труппу театра «Современник», где исполнила множество разноплановых ролей. ак-то Гафт удачно пошутил на сей счет: «Нет, совсем не одинаково все играет Ахеджакова. Но доходит не до всякого то, что все не одинаково». инематограф заполучил Актрису в 1973-м. инодебют в фильме «Ищу человека» Михаила Брагина оказался слишком удачным, фильм стал легендой советского кино, ее игра отмечена призами международных фестивалей в Варне и Локарно. Далее — «Двадцать дней без войны» Алексея Германа, «Москва слезам не верит» Владимира Меньшова. С Эльдаром Рязановым познакомилась в 1975-м на съемках «Иронии судьбы». стати, за роль секретарши Верочки она удостоилась Государственной премии РСФСР. Мать-одиночку из «Гаража» Рязанов уже выписывал специально «под Ахеджакову». «Небеса обетованные» признали фильмом 1991 года, а ее — лучшей актрисой года. Трагикомедия «Старые клячи» ее ничуть не раздражает, впрочем, как и «Небеса»: «В обоих случаях я защищена и образом, и оператором, и монтажом, и режиссером». Но лицезреть себя на экране не любит:
— Это каждый раз травма для меня. Ужасаюсь, во-первых, тому, как постарела, во-вторых, что неверно сыграла. И всякий раз расстраиваюсь, когда вырезают хорошие куски, а плохие оставляют.
«Я не могу видеть твои глаза старой клячи»
…Заявляет Ее партнер по сцене, брат лэр — Феличи. И зритель недоумевает: это еще театр, еще Уильямс, или уже жизнь? акое-то время « лячу» Она называла своей последней ролью. Потом говорила: «Вот сыграю «Подсолнухи» и все…»
— Я не выбирала эту пьесу, она сама меня выбрала. Свалилась на меня как судьба. Десять лет назад отказалась ее играть, потому что страшно было. Это последняя пьеса Уильямса, думаю, написана им после сумасшедшего дома. Знаете, теперь сама не рада. Гораздо проще сыграть «Виндзорских насмешниц», когда затрат меньше, а отдачи больше. Но что такое судьба: ты идешь, а на тебя сверху падает нечто. И ты уже погребен, и либо погибнешь, либо вытащишь себя наверх. Пьеса трудная, но для актеров легко расшифровывается. Зрителю сложнее, они не знают, не обязаны и не должны знать наши муки и наши радости. Получается, что мы говорим на своем языке, известном и Уильямсу, и всем актерам в мире. Чтобы понять «Подсолнухи» надо много читать и… обладать одним качеством, которое, увы, уходит: стремлением познать. И понять.
…Актриса не утратила его, она профессионально любознательна. С откровенным любопытством рассматривает столпившихся вокруг нее журналистов, видимо, разделяет по типажам. Любит ставить в тупик неожиданными вопросами, мгновенно меняясь ролями с интервьюером. Не терпит пауз. Не отвечает на вопросы, которые ей не нравятся. Например, о личном. Впрочем, частная жизнь артиста — всегда секрет Полишинеля. Минувшим летом Актриса сочеталась законным браком с известным московским фотографом Персияниновым. И все это время скрывала свое замужнее положение даже от ближайших знакомых. примеру, Галина Волчек, главреж Современника, узнала об ее замужестве только спустя полгода. Желающих запоздало поздравить с событием Актриса обрывает на полуслове: «Да как вам не стыдно обращаться к женщине с такими неделикатными вопросами!» Разговаривает с миром прессы со сцены: «Ах, как же надоели журналисты и их глупые вопросы! Но как без них прожить? ак, по-твоему, они настроены, по-человечески или нет?»…
— Помните, Лия Меджиновна, Лариса Долина когда-то пела: «я маленькая женщина, но я себя в обиду не дам». Насколько Вы независимы?
— От кого?
— От жизни и окружающих вас людей.
— Очень зависима. Артисты вообще зависимы. Мы зависим, к примеру, от того, каков режиссер. В любви ли делался спектакль или не в любви. Если спектакль делается в любви, он получится замечательным, если нет — то… Это все равно что детей производить на свет… ак можно быть совсем независимым, не понимаю. А если умирает близкий человек, разве можно от этого отстраниться? Иди и работай, помогай, добывай. От жизни невозможно не зависеть.
— Вы себя любите?
— Это очень интимный вопрос. Не хочется на него отвечать (закрылась)
— Вам себя не жалко?
— Бывает жалко, очень. ак преодолеваю? ак все.
— Ваше амплуа в жизни? акой предпочитаете быть? Или казаться?
— Мало ли чего хочу. Нет, уже давно смирилась с тем, что я есть.
— Можете ли себе позволить играть на автопилоте?
— Это путь в никуда. Закружишься на автопилоте и придешь к трудной сцене полностью расхлябанной. Вновь настроиться становится гораздо труднее, только себе хуже.
— И бывают ошибки на сцене?
— А как же! И чудовищные.
— Возможность провала — пожизненный страх актера?
— Никто не застрахован. Или зритель пришел не на то, или партнера повело так, что не знаешь, что с ним делать. Или у тебя сегодня такой день, когда нет сил, голова не варит и энергия нулевая. А энергия для сцены нужна бешеная. Существует масса причин, при которых спектакль может провалиться.
— Вам не кажется, что сегодня зритель пришел «не на то»?
— Видите ли, никто из них пьесу Уильямса не читал. Я знаю, когда они приходят на меня, то всегда хотят «служебного романа». Но я должна это преодолеть и должна их пересилить(!).
— Вам удается пересилить?
— Не знаю.
— А как вы чувствуете?
— По-моему, очень тяжело. Безумно трудно бороться с залом, который и хотел бы, да отвык.
«Я хочу выйти!»
… Кричит ее героиня Клэр, стремящаяся покинуть дом, ставший тюрьмой. Актриса стремится выйти из амплуа, куда мы, зрители, ее загнали с большой любовью. А ей хочется иного, она давно выросла из комедийных «штанишек». Более сорока(!) лет на сцене, и ни одной трагедийной роли. Жизнь разыграла с ней подлинную трагедию. Действительно, таких ролей она еще не исполняла. До «такого высокого драматизма» никогда ни в театре, ни в кино не поднималась. Попробовать себя в театре в новом амплуа ей не удается. Без «рисовки» и тени иронии Актриса откровенно говорит, что в театре она «существует» для других ролей. «Но не могу сидеть и ждать, когда Галина Борисовна меня заметит. У меня жизнь проходит!» И добавляет, почти оправдываясь: «Нет же никакого криминала в том, чтобы попробовать сделать, чего не делала раньше. Я человек рисковый».
И весьма обидчивый. Бросила институт цветных сплавов, где занималась теплотехникой еще до ГИТИСа, когда преподаватель марксизма-ленинизма заявил ей, что она никогда не выйдет замуж. Два года не разговаривала с Валентином Гафтом, сказавшим однажды: «ты гениально играешь, каждый кадр — шедевр. Но… Лилек, кончай играть репризы, играй судьбу»…
— И скажите, Лия, друзья и враги — не одно ли это то же?
— Нет. Бывает что друзья по неведению(!) могут сделать больней, чем враги. По неведению или по сложившимся обстоятельствам. У каждого из нас есть свой «оселок», на котором человек ломается. Прощать надо, что еще делать. Худой мир лучше доброй ссоры. Друзья есть друзья. Есть испытания для дружбы, и их надо проходить.
— А вам нравится, когда зритель смеется над вашими репризами?
— Только если в этом месте должны смеяться. Однажды выхожу на сцену в спектакле про концлагерь, избитая, изувеченная, а в зале… дикий хохот: Ахеджакова вышла. Хотелось развернуться и уйти. Думаю, что ж за быдло сидит в зале, сцена трагическая, а они ржут. Хотя не все, конечно… А если смеются там, где задумано, это приятно, как бальзам на душу.
«Нужно опасаться всего, чего не знаешь»
…Ее героиня лэр боится всего: остаться в доме и выйти из него, людей, которые кидают в них камни, огромного цветка, выросшего за порогом, даже запретные слова. лэр — то актриса, то выросшая в добровольном заточении девочка. Грань между ними, как и между сценой и жизнью, неуловима. « огда работаю над новой пьесой, придумываю жизненные обстоятельства, попадаюсь, и начинаю… верить в них» — считает лэр. А Актриса?…
— Лия, помните «Театр» Моэма? Главная героиня пьесы, театральная звезда Джулия, частенько пользовалась актерским мастерством и в жизни. Поучала сына как леди Макбет, с любовником играла другую роль, с мужем — третью и так далее. С вами подобное не происходит?
— Слава Богу, во мне этого нет, я не заражена до такой степени, чтоб еще и в жизни играть. Правильно оцениваю свою профессию, и от ролей дистанциируюсь. Мне в жизни играть не хочется. Но есть другая вещь. Давно обратила внимание, что некие трагические, страшные ситуации, которые приходится сыграть, потом и в жизни возникают. И протекают именно так, как мне когда-то довелось их исполнить. Мои роли оживают. Видимо, оно все живое. Вымысел материализуется.
…Тем не менее, она — материалистка. Хотя и любит пофантазировать во время отдыха на своей даче в Подмосковье. Но, возвращаясь в Москву, вновь оценивает жизнь жестко и с недоверием. Боится политиков и «тех, кто постоянно наводит конституционный порядок». Но в 1993-м открыто выразила свою позицию. За что расплачивается до сих пор — звонки, угрозы, пришлось даже номер телефона поменять. Ее это ранит, но страх перед возвращением коммунистов сильнее. Однажды сказала, что привыкла к плохому, и пояснила: «это не пессимизм, а жизненный опыт». Считает, что ровное невезение для нее более характерно. И потому боится подарков судьбы. В театре предпочитает в «коалиции» не вступать, поэтому в «террариуме единомышленников» врагов не имеет. Хотя периодически получает от коллег порции «творческих разборок» на худсоветах. Она плачет, когда критики и журналисты ругают ее друзей и болезненно переживает их резкие слова в свой адрес…
«Зрители как стадо разъяренных макак»
— Лия, скажите, актер всегда донор?
— Если совмещаются замечательный зал, замечательная роль, и мне удается сыграть, как хотелось, тогда донором являются роль и зал. Если зал тяжелый, а еще услышишь — топ-топ, выходит, писать, простите, хочет или в буфет. Или устал, бедняга, и демонстрирует, что не нравится, и пошел домой. Но не на цыпочках, а чтобы все слышали. Это убить может. огда телефоны звонят. Когда зал непробиваемый. Тогда столько энергии отдаешь, что ничего не остается для игры.
— Вы настолько ранимы? Как вы защищаетесь?
— Все, все актеры ранимы. У меня есть партнер, Гарик Леонтьев, если он услышит телефон, то может уйти со сцены. А однажды он прыгнул в зал, выхватил у зрителя фотоаппарат, забросил его, поднялся на сцену, собрался и продолжил игру. Все мешает: вспышки, объективы камер, теряешься, забываешь текст.
— Вашу лучшую роль вы уже сыграли или она впереди?
— Не знаю, где лучшая, где худшая. Может произойти и такое: я скажу, вот моя лучшая роль, а потом сыграю настолько плохо, что людям в глаза смотреть стыдно. И не спишь всю ночь.
— Какой ролью вы гордитесь?
— Никакой. Абсолютно.
— А за что вам стыдно?
— Бывает очень стыдно за плохой спектакль или за глупость. Бывает… не знаю, какой черт или бес меня под локоть толкает, такое сделаешь, что потом через 15 лет вспомнишь и задрожишь.
— Может ли один актер вытянуть весь спектакль?
— Вряд ли. Теперь другой театр. Вытянуть то, что провалил режиссер, никто не может. Хоть ачалова поставь, но если концы с концами не сходятся, финала нет, музыка дерьмовая, оформление такое же, актеры — кто в лес, кто по дрова. А в середине всего этого… один ачалов так играет, ну божественно! Нонсенс. Нельзя вытянуть то, что не составляет единого целого.
— Значит, артист — всегда командный игрок?
— Конечно, и на сцене, и в кино и мне это нравится.
— Так вы какая актриса: комическая, трагикомическая или трагедийная?
— Отметок не ставлю ничему, тем более себе.
— Греет ли вас народная любовь или вы относитесь к ней индифферентно?
— Да, любая любовь — это самое дорогое, что есть в жизни. Любая любовь, любая. И близких, и не близких, и посторонних, и чужих, и прохожих, и зрителей — это всегда подарок.
— Вы не жалеете, что не стали журналисткой?
— Нет.
— Позвольте вам за это преподнести подарок от журналиста — счастливую ручку.
— Спасибо (смеется).
«Когда играешь последний раз…»
«Кода играешь последний раз, все получается так здорово, — снова лэр. Или Актриса? — Но мне, видимо, придется задержаться здесь, в театре»…
— Для кого вы живете?
— Положено жить и живу.
— А играете для кого, для зрителя или для себя?
— Театр — мой дом, моя судьба, и в нем я прожила всю жизнь. Другой жизни не знаю. И еще театр — это тюрьма и великий праздник, все вместе. Праздник заманивает в клетку. Ты оказываешься в ней, а он исчез. Артисту достаются адовый труд, жуткие огорчения, поношения прессы. За титанические усилия, за самые лучшие намерения получаешь по башке такие рецензии, от которых отмыться невозможно и невозможно выжить.
«Наш дом превратился в тюрьму», — говорит Актриса устами Клэр. — Это наша родная тюрьма, не чужая». Сказано это о театре, или о стране — поди, разберись…
